Праведница
Машина подъехала к маленькому деревенскому домику, и мы, облегченно вздохнув, выбрались наконец из ее душного и тесного плена. Летний воздух был теплым и душистым. И как всегда, прикосновение к деревне наполнило душу сладким, легким и будто немного головокружительным ощущением свободы – от города, с его неписаными правилами, от того осадка, который оставляет на сердце, как ни пытайся противиться, повседневная жизнь в "цивилизованном мире". И было еще небольшое волнение по поводу предстоящей встречи: не так уж часто приходится беседовать с людьми, которые были знакомы со святыми.
А вчера была другая встреча.
Село Дарна в подмосковной истринской земле. Огромный краснокирпичный красавец храм вознесся на холме при въезде, венчая собой живописную долину, вдалеке от которой видны золотые купола храмов Новоиерусалимского монастыря. Мы с Ларисой – она тоже корреспондент – входим в его просторную ограду. О восстановлении Крестовоздвиженской церкви нам надлежит сделать материал.
Что за церковь! Монументальна, чуду подобна. Рисунок ее красных стен четок, как на гравюре. Внутри ограды во всем – красота, благоустроенность, аккуратность. Но первое, что привлекло мое внимание, – два больших креста возле храма – черный каменный и деревянный. Под одним покоятся останки неизвестных нам рабов Божиих (при начале восстановительных работ внутри храмовых стен было обнаружено множество человеческих костей). Как они оказались там? Другой крест стоит над могилой, обложенной круглыми светлыми камнями, украшенной цветами. Деревянный крест словно растет из крошечного островка веселых неприхотливых цветов. На перекладине надпись: "Блаженная Александра"...
В храме встретили нас две молодые женщины – Людмила и Надежда, очень приветливо, тепло и внимательно. Мы пили чай в трапезной, когда появился отец Константин. Он был в облачении и куда-то спешил. Быстро благословил нас, тут же отдал четкие распоряжения: нам с Ларисой предстояло ехать завтра в Юркино, познакомиться с одной старушкой и расспросить о блаженной Сашеньке, той самой, что покоится под крестом в ограде храма.
Отец Константин, молодой, энергичный, произвел впечатление "кремня". Мы уже знали, что до того, как стать священником, он прошел Афганистан, два года служил в разведке. И все это время смерть была для него и его друзей страшно близка. Когда потом мы спрашивали батюшку об этом времени, он тяготился нам отвечать. Но думалось о том, что у Господа ничего не бывает случайно. Не случайно в новую жизнь восстановленной отцом Константином и его сподвижниками Крестовоздвиженской церкви особо вплелась тема жизни, смерти и памяти человеческой. Совершено через много лет христианское погребение тех, на чьих костях стоял храм. Их имена –Бог весть. Напротив алтаря также были найдены останки, но они принадлежали немецким солдатам, захороненным здесь в сороковые годы. Их перенесли в находящуюся недалеко от церкви еловую аллею и погребли под католическим крестом – по словам батюшки, предали земле "по-человечески, без осквернения". А ведь отец Константин не понаслышке знает, что такое война и враги... И главное – в 96-м году в Дарну перенесли из села Онуфриева и перезахоронили напротив алтаря храма останки почитаемой в Истринской земле блаженной Александры. Тогда еще ни батюшка, ни прихожане ничего не знали о ней...
Знакомство
И в беседе за трапезой в дарницком храме, и по дороге в Юркино Людмила и Надежда, прямо-таки светясь, рассказывали про бабу Маню.
– Это такая бабулечка, такой человечек! – говорила Надежда. – Ей уже за девяносто, а она помнит все! Если начнет рассказывать про Сашеньку, то все подробности: "Спала Сашенька на лежанке, на ее изразцах, накрывалась простыней, под голову клала маленькую ватную подушечку". Сашенька бабу Маню любила, платки ей дарила. Баба Маня говорила: "Я платков-то четыре Сашенькиных сносила". Ну если говорит, что сносила, значит, уж действительно до дыр. А как она поет! "О всепетая Мати..." Мы приедем, попросим: "Бабулечка, спой"... Поет, голосок чистый, проникновенный, без слез слушать невозможно. А еще и юморит. Мы как-то приехали, два часа ее искали, а она крапиву собирала. А потом и говорит: "Мне колокольчик надо на шею привязывать, чтобы не теряться".
– А как вы с нею познакомились?
– Да так вот, стали сведения о Сашеньке собирать. А она, кажется, единственная в живых осталась, кто ее помнит. Мне говорит: "Сашенька была коротко острижена, светленькая, вроде тебя". Как-то так приятно. Потом мы к ней приезжали, записывали. Она радуется: "Девочки приехали!" А мы каждый раз едем и боимся... Ведь мы можем ее скоро потерять.
Но вот наконец и мы в гостях у Марии Ефимовны Кузнецовой, или, как называют ее все, бабы Мани.
В доме нас встретила дочь Марии Ефимовны. А бабушка была в огороде. Мы вышли за ней на улицу. Вот она и сама появилась перед нами, ее поддерживала Надежда. Бабушка – маленькая, согбенная, с трудом уже носящая немощное тело. Все лицо в буграх и морщинах, один глаз больной, невидящий, другой – почти ничего уже не различающий. Но сколько в лице добродушия, ласковости, открытости. И улыбка старушки как-то по-детски тепла. Лариса фотографирует бабу Маню, все просят старушку попозировать. Она улыбается:
– Чего меня фотографировать, лихо одноглазое! У вас и фотография испортится...
Все смеются.
– Бабулечка, ты у нас красавица! – говорит Надежда. – Нам далеко до тебя.
И вот мы сидим в комнатке старого деревенского дома. Я – рядом с бабой Маней. Обращаясь к ней, приходится повышать голос, она уже плохо слышит. Работает диктофон. Бабушка погружена в воспоминания о прошлом, в рассказе эпизод сменяется эпизодом, а перед нами, собравшимися возле бабы Мани, ярко вырисовывается необыкновенный образ блаженной девицы Александры, которую Мария Ефимовна знала, будучи еще маленькой девочкой. Тогда Маня жила в селе Онуфриево, как раз напротив храма Онуфрия Великого, куда любила ходить Сашенька.
– У нас храм большой был, широкий, – вспоминала баба Маня, – три алтаря. Налево – Николая Угодника. Большой храм – как монастырь какой. Звон далеко слышно было: колокола хорошие. А бывало, на Пасху звонят, звонят, звонят – целую неделю! У нас по деревне иконы носили три дня, только по Онуфриеву. И два дня – по Карасину. А потом носят все уже шесть недель – у нас очень большой был приход-то: Сафониха, Денисиха, Лемянники, Загорье... До самой Рузы почти носили иконы онуфриевские пасхальные. В каждый дом, бывало, принесут, холсты по лавочке постилают, по другой – иконы поставят Воскресения Христова, Распятия Господня... Все сорок дней до двенадцати верст носили иконы, до Ольгина. Большой приход...
Баба Маня рассказывала о том, чему сама была свидетельницей и что передавали друг другу из уст в уста сельчане. Но она не просто пересказывала – живописала, разыгрывала в лицах диалоги, оживляла рассказ бытовыми подробностями. Слушать было – одно удовольствие, и как жаль, что невозможно передать на бумаге ее деревенский говорок, ее увлеченность и теплые интонации, звучащие в голосе. Только магнитофонная кассета сохранила теплоту той встречи.
Уже по прошествии нескольких месяцев, когда был готов материал, к нам в редакцию позвонил отец Константин.
– Баба Маня умерла, – услышала я в телефонной трубке.
– Да?! Царствие ей Небесное...
– Ты приезжай, – сказал отец Константин, – есть новые сведения о Сашеньке. У нее на могиле чудеса свершаются...
"Слава Богу, – подумалось мне, – значит, рассказ о блаженной Александре не закончен!" И когда потом думала о бабе Мане, все время казалось: есть что-то в том, что скончалась она не раньше, чем поговорила с людьми, которых Господь привел к ней для того, чтобы о Сашеньке узнало из первых уст как можно больше людей. И уже тогда очень захотелось собрать в отдельные рассказики речь бабы Мани, но по возможности как можно меньше изменив. И в конце концов я это сделала.
И пусть из незамысловатых рассказов Марии Ефимовны мы ничего не узнаем о внутренней, духовной, жизни подвижницы, но увидим то, что видели когда-то люди, которым довелось в жизни своей соприкоснуться с блаженной. Господь открывал Своей избраннице людские судьбы. Видно, многое было открыто ей и такого, о чем мы никогда не узнаем. Кто расскажет, о чем беседовала она с Богом, постоянно читая Библию и духовные книги? Никто не знал о ее молитвенных размышлениях, о внутренней христианской жизни; об этом можно судить лишь по плодам – исцелениям и пророчествам, по той любви, с которой относилась Сашенька к людям. И те случаи, в которых проявлялись плоды благодатных даров, были ярки, легко отпечатывались в памяти очевидцев, благодаря чему и мы теперь можем узнать о них. Послушаем же бабу Маню...
Рассказы о блаженной Александре
Жизнь блаженной Александры
"Она была среднего роста, Сашенька, худощавая. Нет, не совсем худощавая – так, средненькая. Рост у нее средний был, волосы русые. Она была подстрижена коротко так, волосы у нее не отрастали.
Жила Сашенька с теткой, мать умерла рано, отец еще раньше – ей восемь лет было, как отец умер. А мать умерла, ей лет десять–двенадцать было. От Рузы деревня Углынь, она в той деревне рожденная была. А умерла-то она в Сафонихе. Так она, Сашенька, и жила в Сафонихе. Ее тетка взяла, у тетки никого ребят не было. Она-то уж замужем была здесь, в Сафонихе, у нее хозяин тоже умер. Она, Сашенька, так и жила у тетки Мавры. Ну, мы и ходили к ней. У нее распятие было на правой стороне, иконы где – хороший иконостас! – до полу распятие. Как в Божием храме крест, так и этот – Спаситель наш.
32 года ей было, когда она умерла. До восемнадцати она была настоящая, нормальная. В школу очень далеко ходить... Она жила бедненько: обуваться не во что было, одеваться не во что было – и не ходила в школу. Она самоучкой выучилась дома. И по-славянски читала, и по-русски очень хорошо читала. Сашенька была, в общем, начитанная. Тогда все говорили, что она как будто бы Библией зачиталась. Может, какие девчоночки в школу ходили, все ей читали, а она вглядывалась. С детства она никуда не ходила. Она занималась только одним чтением: читала, читала и читала. Книги толстые у нее были. Помню, книжка небольшая, но толстая. После нее и книги-то уж не знаю куда пошли. Уж в храм ли их привезли сюда?
Никакие там свадьбы смотреть, с ребятами, с девочками вечером на гулянье – никогда не ходила. Похороны-то когда – она на похороны, на вынос, с теткой Маврой ходила. Тетка Мавра скажет: "Тот-то умер, пойдем!" – "Надо сходить, надо проводить..." Ее не обижали, над ней никакой насмешки никто не видел, ничего. Свое детство прожила действующе. Господь ее благословил чем, тем она и жила. Потом стала повзрослей, стала помаленьку оказывать лечение. Потом стала предсказывать. Вот как говорим мы здесь – к ней придем, а она знает, что мы говорили. Она все душевно воспринимала, все знала. В храм Божий каждое воскресенье с теткой ходили. Она больше в Юркино ходила, в Онуфриево и в Петрово. Тетка все ухаживала за ней, никуда одну ее не отпускала. Куда Сашенька пошла, туда и она. Сказала: пойдем в Божий храм в Юркино – пошли в Юркино. Сказала: в Онуфриево – в Онуфриево пошли.
Сашеньку все время поддерживали: кто приедет, что привезут ей – подарочек какой. Вот так она и жила. А кормились они с огорода. Тетка работала, а Сашенька уж никуда не ходила. Тетка в огороде, по крестьянству, и все ей помогали. Раньше у каждого крестьянина лошадки – свои. Один сосед вспахал, другая соседка взборонила. Соберутся все – Сашеньке, тетке Мавре картошку посадят. Тетке и в город-то даже некогда было: только от Сашеньки один уходит – другой пришел, один уехал – другой приезжает. К Сашеньке дверь не закрывалась. Изо всех сторон, вся округа, и Руза, и Можай – все к Сашеньке. Все к ней приезжают на ее благословение. Дня не проходило, чтобы у кого какой беды не было: кто заболел, у кого что. А свои, в Сафонихе, ходили все время. Она излечивала: которые лежачие, которые припадочные, болезни какие... Она врачебная была. И все знала. С небольшим горем придешь – она рассудит. Все относились к ней очень хорошо. Священники благословляли ее.
Она никаких колдунов не признавала. Бывало, ездят-ездят по больницам да по знахаркам по этим: "Там знают, там знают, туда поезжай..." – нигде никакого толку нет. А к ней пошлют: приедет, все бывает, больная – ругаться, песни петь, плясать будет, что хошь, а Сашенька ей голову наклонит, книжку положит, акафист прочитает, так она человеком делается. Приходит еле живая, а уходит здоровая. И таких много к ней приходило. Бывало, и на носилках вносят... Больную приведут, ее ломает, тетке Мавре скажут: "Раба Божия, подержи ей руки". Она и подержит, а то еще сшибет! "Сейчас, сейчас, – скажет, – Сашенька помолится, и Господь тебе здоровья даст". А больная: "У! У! У!" Потом все тише-тише – глядишь, в сон ее... Задремлет, посидит, посидит – очнется: "Ой! Где мы?" – "У Сашеньки". Тетка Мавра ей: "На вот, попей святой водички, Сашенька благословляет". Попила: "Господи, прости меня грешную! Сашенька, прости!" "Господь тебя простит!" – Сашенька благословит, руку положит на голову. А та: "Ой, как она с меня сто пудов свалила! Спасибо, Сашенька, спасибо!"
Так и все болезни лечила. Ребят по головке погладит, святой водичкой умоет – и ребеночек, глядишь, хороший выходит...
Зимой и летом на ней пиджачок был такой маленький, и все. Холщовая рубашка. Все, бывало, ходила настежь. Наденет валенки, а чулок никаких не наденет. Она была уже просто Господом освящена. В морозы Господь ее грел.
Сашенька и Маня
Лет восьми уж я стала к ней ходить туда. Далеко – четыре километра, а бывало, мать скажет:
– Пойдем, Манюшка, помаленечку, все дойдем.
Мать не старая, идем помаленечку. Идем, идем. Встречает нас:
– Гости пришли! Проходите, проходите, – меня так по голове, – какая девочка хорошенькая!
Бывало, наложит мне книжек, а мне восемь лет, в школу раньше с девяти лет ходили. Думаю, картинки, а картинок-то нет. А тетка Мавра скажет:
– Сашенька, она в школу еще не ходит.
– Господь милостив, Господь покажет, она и читать будет.
Так вот она мне все предсказывала, бывало, как книжек наложит, а сама все:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй!
– Сашенька, что ты ей все поешь-то, она что, должна монашенкой, что ли, быть?
Промолчит.
Она мне предсказывала то, что я на клиросе пела двадцать лет. Нас с десяти лет начали учить в школе. Матушка, священникова жена, стала преподавать нам Закон Божий. А потом ее сын, Константин Николаевич, нас учил, у него я пела первым дискантом. У нас первым пело четыре девочки, вторым – четыре девочки, альтов – четыре, теноров – четыре, басы были. Как по-монастырски все пели. "Иже херувимы", на каждый праздник разное пели, когда простое, когда монастырское. К нам приезжали из Божиего храма из Москвы – Елоховского, Богоявленного. Бывало, на Онуфриев день приедут на богослужение и на Успение Пресвятой Богородицы.
Я с первых дней славянский будто сроду читала. Под титлами все, некоторые никак не могли понять, а мы вот, кто пели, мы понимали все. Я Псалтирь по упокойникам с десяти лет начала читать – как стала на клиросе петь. Бывало, один умер, мать скажет: "Маньк! А? Дядя Ваня (или кто-то) умер, сейчас за тобой придут". Еще пела Жукова Шурка, девочка, вот мы с ней двое и ходили, читали Псалтирь. Бывало, придут: "Манюшк, поди, почитай Псалтирик, и Сашка придет Жукова читать". Ну, Сашка, раз она пойдет, и я пойду, не отказывались. Бывало, я почитаю главы три, она сидит, отдыхает. Трое суток не хоронили, вот так мы день и ночь читали. Я ложусь, сосну часочка два, а она берет книжку, читает Псалтирь. Я с десяти лет и пока уже совсем видеть не стала, до последнего читала. Вот тут один умер мужчина, здесь уж я не ждала никого. И, бывало, провожали, когда упокойники. Нас все время брали с певчими. Хоронили – панихиду, отпевание, все это мы поем. А до кладбища все тоже поем: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас". До самого кладбища, и на могиле, бывало, поем. Бывало, и в Загорье, и в Лемянники, и в Сафониху, и в Карасино, ближние деревни. А венчаний сколько! Другой раз зарядит мясоедом-то, четыре-пять привезут невестов-то венчать! Да все подойдут: "Константин Николаевич, да подешевше возьми с нас. Мать бедная..." Молодежь-то, вот так. А все равно, бывало, одну обвенчаем, другую начинаем, другую обвенчаем, третью начинаем, вот так вот. Поем-поем, нам дают копеек по пятьдесят, остальное между собой разделят.
Сашенька к нам ходила. Она придет из церкви, мать поставит самовар на стол, заварку. Чайник становит. Сашенька сама чай заварит, наливает себе чашку. Посадит меня с собой рядом, тетка Мавра напротив.
Нальет мне чашку, кладет кусочек сахарку, сольцы положит в чашку и просвирочки кусочек отломит, бросит мне.
– Пей, так тебе и надоть!
Тетка Мавра говорит:
– Как Сашенька тебя благословляет, мне не нравится.
– А что?
– Жизнь у тебя будет – терпеть да терпеть. И соленая будет жизнь, и немножко сладкая. Просвирочка – к терпенью.
И в жизни мне не повезло. Всякое видала – и соленое, и сладкое, и горькое".
Просвирочка – к терпению
Призадумалась баба Маня, вспоминая далекие ушедшие годы. "Да, всякого повидала. И в работницах жила. Бедны ведь были: ни обуться, ни одеться. Как-то раз Маня и сказала матери: "Пойду к дедушке Левону, лето поработаю". Вторая сестра дома оставалась. Отец старый был. В восемнадцать лет Маню сосватали в семью дедушки Левона. Шесть с половиной лет пробыла она замужем. Муж из армии пришел – на другу сторону пошел. Дочке Кате тогда было три годочка, четвертый. Мужу алименты присудили, три рубля в месяц, а он от них бегал, и ни одного рубля Мария Ефимовна от него не получила. "Бывало, только где-нибудь разыщу, как подам судебный листок, а он принят да уволен, принят да уволен. Так я и перестала ходить... Он давно умер, восемьдесят четыре года ему было. Помимо меня три жены было".
Так и осталась Маня одна с дочерью. Она любила крестьянскую работу: и косила сама, и лошадь, и корову, и овечек держала, и с огородом возилась, и пахала, и жала – на все ловка была. Вся забота на нее легла. Потом уж дочь выросла, выучилась на медсестру, стала работать.
Что-то шепчет Мария Ефимовна... Сбиваются воспоминания. Налегают одно на другое: "Мне тридцать четыре года было, немец приходил. За Рузу нас гоняли, за Можай. Все ходили по миру да в окопах сидели. Нас восемь семей выгоняли. Немцы деревню расселяли, хотели сжечь ее всю. В Михайлов день, в ноябре, в 11 часов пришли, а накануне заговин рождественских нас выгнали. Кто в Алексеевку ушел, кто куда попрятались. Машину бортовую подогнали, нас погрузили и – в Рузу.
Привезли в Рузу, к штабу подвезли. Висит наш партизан, у него доска на шее: "Русский партизан", руки связаны проволокой. А там сарай какой был длинный! Беженцев гонят, все – в этот сарай. Нас пригнали, а уж некуда было в этот сарай – Господь нас не оставил. Облили углы керосином, зажгли. Ворота были чугунные, крыша железом крытая – сгорели. Со всех сторон население гонят в Можай, а сами в сарай спихивают. Нас Господь не оставил. В штаб нас поселили, дом большой-большой. Потом нас выселяют, приказано: из деревни вывести и расстрелять. Первый немец хотел идти нас расстреливать, а у них там люк, внизу штаб, а вверху – выселенные. А люк открытый, немец – раз и туда упал, спину ободрал. Нас оставили ночевать. На второй вечер другой повел нас, две-три семьи. А он оказался не немец, румын или кто.
– Вы не бойтеся! Идите, я буду давать немцам слух.
Не стал расстреливать, вверх стрелял. Мы живы остались. Дай Бог ему здоровья!"
Бабушка вздохнула, помолчала. Мы тоже молчали, боясь нарушить тишину, грубо вторгнуться неосторожным словом в сокровенные переживания старого человека. Но баба Маня вновь без нашей подсказки заговорила о Сашеньке...
"Пойдем, поболтаем..."
"Она все знала. Вот сейчас поговоришь, придешь к Сашеньке – она все знает, что мы говорили. Как-то две подружки собрались к ней испытать, чего она знает, чего нет. А уж девушки были, им по двадцать годов, уж не молоденькие, – надо маленько почувствовать, что человек уж такой... Одна и говорит подружка:
– Маша, пойдем к Саше в Сафониху, поболтаем.
Дескать, с Сашей поболтаем. Ладно, собрались, пошли. Приходят.
Сашенька:
– Мавра, становь самовар. Гости к нам пришли.
– Счас, Сашенька, счас.
Она:
– Счас только поставь миску, пока самовар не ставила, налей воды холодной...
А колодец напротив окон у Сашеньки был.
– Водички налей да две ложки деревянные положи.
Мавра и думает: "Чегой-то моя Сашенька? Сейчас надо будет послушать, чего она скажет".
Поставила миску, налила воды, положила две ложки деревянные. Которая девка говорила подружке своей: "Пойдем, поболтаем...", Сашенька подошла к ней, взяла за руки и говорит:
– Теперь садитесь обе, берите ложки и болтайте...
Подарок
Она все предсказывала. Вот, бывало, три старушки, шестого мая, как у Сашеньки день рождения, собираются к ней в гости. Моя мать:
– Тетка Авдотья, тетка Василиса, поехали к Сашеньке в Сафониху. – Раньше у каждого свои лошади были.
– А на какой лошади поедем?
– Какую лошадь? Да какую хочешь! – мать, бывало, скажет. – Я свою запрягу.
Ну, поехали – три старухи. А перед этим-то, как им ехать, мать и говорит тетке Авдотье:
– Я сейчас забегу в лавку...
Магазинов раньше не было, лавки назывались-то...
– Я сейчас забегу в лавку, Сашеньке платочек, полушалочек какой-нибудь куплю.
Ну, пришла. У продавца была жена, ей и говорит:
– Михайловна, дай мне платочек, едем к Сашеньке, сегодня день рождения у ней.
Она дает платок-то ей, такой орластый.
– Ой, Михайловна, как мне не понравился платок-то – орластый, нехороший.
– Погоди, тетка Федосья, я тебе сейчас другой дам.
Другой-то дала, мать развернула его и говорит:
– Ну что за платочек – как живой!
Завернула платочек, в сумочку и – поехали... Приезжают.
– Сашенька, мы приехали поздравить тебя с днем рожденья.
А она:
– Спасибо.
Потом мать говорит:
– Сашенька, я вот тебе платочек привезла – на день рожденья подарочек, больше нечего.
– Спасибо.
А еще она его не развертывала, а так взяла в руки и говорит:
– Ну что за платочек!
Потом разворачивает его:
– Как живой! А те орластые платки – нехорошие...
Огурцы
А второй раз поехали те же старухи к Сашеньке. Приезжают. Сашенька их встретила, самовар поставила, все – закусить, поесть, тарелку огурцов принесла. И говорит:
– Мавра, а огурцов-то мало будет.
– Да что ты, Сашенька, милая, огурцы хорошие, огурцов-то целая тарелка!
– Сходи, сходи, принеси еще огурцов, а этих мало будет.
Ну, раз Сашенька говорит – надо идтить. Тетка Мавра пошла, Сашенька вслед за ней. А старухи сидят за столом, и они не видали (тетка Авдотья и мать), как Василиса – это старушка третья – два огурца положила в карман. Хорошие огурцы, засол-то, она и положила, и не видали старухи. Приходят. Тетка Мавра принесла огурцов еще.
Старухи:
– Тетка Мавра, да огурцы-то еще есть!
– Сашенька раз велела, я Сашенькино исполняю.
Ладно, попили чаю, вылезают из-за стола:
– Спасибо, Сашенька! Спасибо, тетка Мавра!
Сашенька подходит, берет огурцы и Василисе пихает в карман.
– Сашенька, милая, да не надо!
– Нет-нет, бери все, а то ты взяла, да мало!
– Ой, Сашенька, прости! Я говорю: возьму, дочери покажу, какой засол-то хороший, да у тетки Мавры спрошу, как она солила.
"Через три дня домой придем..."
Она всех принимала. Только если кто идет с шельмовством – она не будет принимать. Как я с сестрой ходила своей. Она по матери-то у нас не родная, у отца первая жена умерла. А сестра старшая выросла, вышла замуж. Мужа взяли в армию, тогда Николаевская война, что ли, была, и три месяца о нем не слышно. Как его поминать – по живности ли, убит ли он? Она приходит ко мне:
– Мань, пойдем в Сафониху к Сашеньке, узнаем, Платон жив или нет.
Ну пошли мы к ней. А она идет сзади и ворчит песню. Я и говорю:
– Фекла, мы с тобой куда идем-то? К Сашеньке! А ты песню ворчишь-поешь.
– Ну да! Как будто она узнала! Слышит она – четыре километра...
Ей тошно-то все, и его-то нет. И вот, говорю, песню поет. Ну ладно, приходим. Подошли к дому, я постучалась в окошечко. Выходят Сашенька и тетка Мавра. Сашенька:
– А какая к нам хорошая гостья пришла!
Берет меня за руку, а на сестру и говорит:
– А тебе здесь делать нечего. У нас здесь не бардашный дом.
Вишь, она песню пела! Села на завалинку, на улице, ждет, когда я выйду. А я в доме. Поставили самовар, сели чай пить, Сашенька сидит, я – напротив. Тетка Мавра: то чего подать, то принести – сидит с краюшку.
– Ох-ха-ха, да! – а тетка Мавра слушает. – Ворота-то широкие, а двери-то узкие. Да ничего, Бог милостив! Господь даст, через три дня домой придем.
А я ничего не говорила тетке Мавре, зачем мы пришли. Тетка Мавра мне говорит:
– Манюшка, чего ж ты пришла-то?
– Да вот, Платон, – говорю, – сестрин муж, три месяца слуху никакого не дает.
– Ну ладно, вот что ей скажи, – тетка Мавра все расшифровывает, рассказывает. – Ворота-то широкие, а двери-то узкие – он в плену. А через три дня домой придет. Так и скажи сестре. Пусть через три дня ждет.
Сашенька чаем напоила, благословила:
– Ты ступай, ступай с Богом.
Вышла я. Опять пошли, дорогой-то она:
– Маньк!
– А?
– Что Сашенька сказала-то? Ничего по слуху нет?
– Нет, она вот что сказала: Бог милостив, через три дня домой придет.
– У, какая болтовня... Три месяца слуху никакого не дает. А уж через три дня он домой собрался...
Опять ничему не поверила. Ну ладно. Проходит день, второй. Третий день – бежит Феколка.
– Мам! – на мою мать (она все матерью звала ее).
– Что?
– Вот я Маньке не поверила, а Платон-то вчера вечером пришел!
– Вот ты, Феколка, какая! А зачем же ты тогда не поверила? Ты куда послала девочку с собой?
Я:
– Да, мам, она шла и песню ворчала, поэтому ее Сашенька в дом не пустила.
А она:
– Феколка, тебе годов-то уж, ты не девочка. Пошла с таким горем – три месяца хозяина нету. А ты поешь!
Кончина Сашеньки
Как ей умереть, она пошла из Сафонихи в Божий храм и с собой лопату захватила, железную. А тетка Мавра: "Зачем же?" "Так, – говорит, – нужно". Пришла, помолилась в Божием храме, а на паперти оставила лопату. Вышла из Божиего храма – берет лопату. А тетка Мавра за ней пошла. Где у ней сейчас в углу могила-то, подходит сюда и говорит: "Ну, пожалуй, здесь и хорошо..." Лопату она оставила здесь, уж в Сафониху не понесла, оставила у соседки рядом.
Потом, когда следующий подходит праздник, перед октябрьскими-то уж, собирается Мавра в Божий храм. "Что Сашенька-то, – говорит, – сегодня не встает?" Подходит, а она уже умерла. Тетка Мавра не видела как. Сашенька не говорила, болит ли у нее что, как заболела – никому не сказала. Тетка Мавра сходила за соседями – собрали ее. Пришли мужчины и говорят тетке Мавре: "Где теперь Сашеньку будем хоронить?" – "Она место себе приготовила". – "Как же?" – "Вот она где лопату поставила. Там и копайте могилу". Подошли к ограде. Стали копать могилу. В Онуфриево батюшке сказали, он панихиду служил. На вынос приехал в Сафониху. Опубликовали, когда хоронить, когда что...
Ей было 32 года, она умерла до октябрьских. Я с седьмого года, мне в революцию было десять лет, а ее уже схоронили, Сашеньку.
Она как умерла, четыре километра до Онуфриева несли ее девушки и шел народ. Я-то болела тифом в то время, я и мать, и сестра, мы трое болели с голоду. Только наш отец за нами ухаживал. Подошли под окно, видим, как Сашеньку понесли. Я-то уж не выходила, а наши певчие встречали ее на краю деревни. Несли ее девушки. Гроб открытый, головка была открыта. И свечи горели. А тихо очень было. Несли три подсвечника, впереди и по бокам, ни одна свечка не погасла. Народу-то очень много было. Новопетровские, из Можая... Слава большая. Зашли с Сашенькой в Онуфриево, а люди еще были в Сафонихе. Четыре километра все шли, все тянулись... Кругом храма стояли, зайти каждому в ограду хотелось бы, чтобы Сашеньке поклониться. Ограда была очень широкая, большая, а даже в ограде было людно.
Как только принесли Сашеньку в село к краю, ее с колокольным звоном встречали. Служба была. А священников было очень много, из Москвы сколько священства было... Отпевали ее долго.
На Сашиной могилке
Тетка Мавра после Сашеньки, не знаю, год жила ли. Рано она умерла, ее схоронили в Онуфриево. Все в Онуфриево наше – и Сафониха, и Загорье, и все. Кладбище у нас на всех. Сашеньку хоронили в ограде около храма, а Мавру – на общем кладбище. Как, бывало, в церковь идешь, сперва к Сашеньке зайдешь. Из Божиего храма выходишь – придешь, помолишься, опять проведаешь ее: "Сашенька, милая, до следующего воскресенья". Ей пожертвования приносили. Как ее рождение или Пасха подойдет, издалека приезжают, цветов положат. Все придут. Углынь, Можай, Волоколамск – откуда только не приезжали! Три креста поставили – один крест из Онуфриева, другой крест – из Волоколамска, а третий – можайский крест. На Пасхальную, на третий день пойдешь на кладбище – глядь, наложат и яичек, цветов наложат, и на крест цветов наставят.
У меня уж новрожденная Катька была. А я сама-то онуфриевская. Ну, я к матери поехала, в церковь-то, иду в Божий храм. Служба была преподобного Онуфрия. Привезли одну женщину, из Сафонихи, ее очень ломало. Когда в церковь ее привезли – она пальцами щелкает, и поет, и пляшет. Потом, обедня отошла, повели ее на могилку-то, ее сестра положила к ногам. Она легла и кричит:
– Боюсь, боюсь Сашенькиной земли! Боюсь, боюсь Сашенькиной земли!
А сестра ее крестит, а сама по крошечке в рот земельки-то, на грудь, всю обкладывает. На вот тебе! Я ушла. Смотрю, мимо наших окон она проехала в Сафониху, сидит, ничего. Отошло все у нее. Тогда все удивлялись: как она кричала, обедня пока шла. А потом полежала на Сашенькиной могилке... Сестра только: "Сашенька, милая, исцели бедную женщину!" Вот она встала, а с нее пот, с больной. Сестра ее платком вытирает. Потом посидела:
– Господи! Куда ж ты меня привезла?
– Привезла к Сашеньке на могилку.
Встала она, перекрестилась, поклонилась и поехала в Сафониху.
Последнее время, как извлечь ее, и то все ходили. Да потом стали уж... Оградку всю изломали, к оградке поставили уборную, от уборной – конюшню. Лошади стояли, приткнутая была к конюшне оградка. Потом конюшню убрали, уборную сняли, стали ставить дома. Уж тут церковь-то взорвали. И после взрыва церкви стали ставить дома..."
Вновь баба Маня приумолкла. Задумалась и прошептала еле слышно:
– Сашенька...
И столько нежности было в том, как она произнесла это имя, столько сокрушения и печали...
Что можно добавить к ее воспоминаниям?
Онуфриевский храм уничтожили во время Великой Отечественной войны, при наступлении фашистов: посчитали, что он может послужить ориентиром при ведении огня. На месте погибшей церкви образовался пруд, находящийся там и по сей день.
Грозило уничтожение и Сашенькиной могилке. По кладбищу возле храма прошел песчаный карьер. Здесь, на этом кладбище, покоился прах и тетки Мавры. Но произошло чудо. Недалеко от ее могилы работы были неожиданно прекращены, хотя потребность в песке еще оставалась. Могила блаженной Александры оказалась единственной уцелевшей из всех захоронений. И все же Сашенькиным останкам не суждено было оставаться на этом месте.
Со временем, хотя почитание Сашеньки не прекращалось, становилось все больше людей, у которых могила Божиего человека не вызвала чувства благоговения. Как вспоминала баба Маня, могила пришла в запустение, оказалась в окружении дачных домов. На нее стекали нечистоты с помойки и свинарника.
В 1996 году одна из московских православных организаций обратилась к благочинному этих мест, чтобы какой-либо из храмов Истринского района произвел перезахоронение останков блаженной Александры.
Таким храмом, по Божиему Промыслу, стала церковь Крестовоздвижения в селе Дарна. Сюда и перенесли Сашенькины останки. Для них был сделан новый гроб, и баба Маня, приехавшая на перезахоронение, удивилась: "Гробик точно по ее росту!"
Место первого Сашенькиного захоронения все же остается почитаемым верующими, на него приходят до сих пор. И старая баба Маня иногда выбиралась в соседнее Онуфриево, чтобы посетить это столь дорогое ее душе место, помолиться, вспоминая прошедшее.
А блаженная Александра покоится ныне против алтаря прекрасной церкви, в храмовой ограде, в ухоженной могилке под большим деревянным крестом.
Надежда вспоминала:
– Мы откапывали останки шесть часов – здесь окаменелые песчаные породы. Акафист постоянно читали, менялись беспрерывно. Когда вынули – пришлось все косточки перекладывать, мыть их. Головка Сашеньки была в платочке шелковом, розовом. Был еще огарочек свечи, чашечка и удивительный деревянный крестик – дубовый, резной, беленький, как будто только что сделан. Мне пришлось так близко соприкоснуться с Сашенькой! Это не объяснишь – я чувствую Промысл Божий и заступление. У меня будто начертано в сердце ее имя, и я не могу ее забыть.
От небольшого огарка свечи, единственно взятого из гроба, иерей Константин Волков зажег свечи в алтаре, во всем храме – в знак преемственности от прошлых поколений, живших на Святой Руси, святой православной веры.
И еще. Из разросшихся сиреневых кустов, окружающих старую могилку праведницы, взяли и рассадили на новом месте маленькие кустики, и сделали это с сердечной радостью. Вновь захоронение блаженной Александры каждой весной будет украшаться душистыми цветами благоуханной белой чистейшей сирени...
Марина Кравцова
Фото Ларисы Беляевой
